Бертран Рассел, стенограмма радиопередачи BBC. “Почему фанатизм приводит к поражению” (23 сентября 1948):
…В настоящее время широко распространено убеждение, что те народы и отдельные люди, которые сохраняют рассудочность, хладнокровие и (в пределах здравого смысла) скептицизм, не могут рассчитывать на успех, если сталкиваются с системами, основанными на широко распространённых и фанатично разделяемых догмах. Это мнение особенно характерно для самих скептиков, которые склонны впадать в некое заворожённое оцепенение, когда сталкиваются с ослепительным напором могущественных, но интеллектуально ограниченных сектантов. Я не думаю, что история подтверждает представление о бессилии умеренных и научно ограниченных убеждений в борьбе с фанатизмом; напротив, мораль, которую можно извлечь из прошлого, скорее противоположна. Рассмотрим несколько примеров.
Генералы, командовавшие римскими армиями во времена наибольшего расширения Римской империи, в своём большинстве были эпикурейскими скептиками. Их мотивы были предельно грубы: ограбить храмовые сокровищницы, оставив половину себе, а другую половину раздав солдатам; разрушить города — торговых соперников Рима; и тому подобное. Поздние римляне — как язычники, так и христиане — погрязли в суеверии; они становились всё более фанатичными вплоть до падения Константинополя в 1453 году, и каждый новый всплеск фанатизма приносил им новое поражение.
То же самое можно сказать и о мусульманах. В эпоху их великих ранних завоеваний их вожди были скептиками, которые поначалу противились новой секте Пророка и примкнули к ней лишь тогда, когда увидели в этом выгоду. Это скептическое отношение сохранялось на протяжении всего расцвета халифата; когда же стал брать верх фанатизм, вместе с ним пришёл и упадок военной мощи.
В шестнадцатом веке самой фанатичной из великих держав была Испания. Несмотря на все преимущества — храбрый и воинственный народ, великолепное географическое положение и все богатства колоний — испанская мощь рухнула. Евреи и мавры, самые трудолюбивые и культурные жители полуострова, были изгнаны, что нанесло огромный вред государству. Голландия была потеряна из-за нежелания проявлять веротерпимость. После долгих и бесплодных разорений религиозных войн, когда Вестфальский мир и поражение английских пуритан показали, что ни один экстремизм не способен победить, наибольшая доля богатства и влияния досталась нидерландским и английским «широким умам» — людям терпимым и умеренным. Отмена Нантского эдикта, приведшая к переселению носителей полезных ремёсел из Франции в Англию, подготовила почву для последующего поражения Франции в Семилетней войне.
На всём протяжении истории победа никогда не была связана с фанатизмом.
И новейшая история показывает, что в этом отношении ничего не изменилось. Британия вступила во Вторую мировую войну не с пылом крестовых походов, а из чувства тяжёлого долга. Русские и американцы были вынуждены защищаться после ничем не спровоцированных нападений. Лишь нацисты были движимы фанатизмом — и именно фанатизм немало способствовал их краху. После победы союзники с удивлением обнаружили, как мало прогресса добились немцы в создании атомной бомбы. Это во многом объяснялось тем, что немцы отказывались нанимать физиков-евреев и противников нацизма. Их фанатизм также значительно усилил сопротивление на оккупированных территориях. Не может быть сомнений, что если бы их правители были более рассудительными, они бы выиграли войну — ведь тогда они не стали бы нападать на Россию и не поощряли бы японцев атаковать Америку.
Те, кто утверждает, что фанатизм можно победить только встречным фанатизмом, не могут привести фактов в поддержку своего мнения. Победа в современной войне зависит прежде всего от природных ресурсов, промышленного и научного мастерства, а также от прозорливости тех, кто определяет политику. Из этих качеств — мастерство и прозорливость — гораздо чаще встречаются не у фанатиков, а у людей с более научным взглядом на мир. Фанатики не желают принимать научные открытия, сделанные их врагами, и поэтому быстро отстают от тех, чей взгляд более космополитичен.
Некоторые из тех, кто боится, что фанатизм непобедим, делают это потому, что считают полное сомнение единственной альтернативой фанатизму. Но желаемая альтернатива — не скептицизм, а научный подход. Скептик говорит: «познать ничего нельзя»; он тоже догматик, только с отрицательным знаком. Его вера парализует волю, и нация, которая её принимает, обречена на поражение, так как не может найти достаточных мотивов для самозащиты.
Но научное отношение совершенно иное. Оно не утверждает, что знание невозможно, а говорит, что знание трудно. В противоположность догматику научный подход считает, что ничто не может быть признано знанием, пока не прошло проверку методами, доказавшими свою полезность в науке, и даже тогда знания могут нуждаться в уточнении по мере появления новых данных. В противоположность скептицизму научныя подход утверждает, что то, что прошло научную проверку, с большей вероятностью истинно, чем то, что не прошло, и что во многих случаях эта вероятность почти равна уверенности; во всяком случае, это — лучшая гипотеза для практического применения.
Догматик принимает одну гипотезу, не обращая внимания на доказательства; скептик отвергает все гипотезы, тоже не обращая внимания на доказательства. Оба иррациональны. Разумный человек принимает наиболее вероятную гипотезу на данный момент, продолжая искать новые данные, которые могут её подтвердить или опровергнуть. Именно так человек обрёл власть над природой — и именно так научные нации приобрели преимущество над остальным человечеством.
Разница между разумным человеком и догматиком заключается не в том, что у догматика есть убеждения, а у разумного их нет. Разница состоит в основаниях этих убеждений и в том, как они удерживаются. Разумный человек готов привести доводы в пользу своих убеждений, и эти доводы, за исключением вопросов ценностей, в конечном счёте опираются на наблюдение фактов. Он признаёт, что его аргументы не абсолютно убедительны и что новые факты могут потребовать пересмотра его взглядов. Но он готов действовать на основе высокой степени вероятности так же решительно, как догматик действует, будучи уверен в своей правоте.
Кроме того, у разумного человека есть одно важное преимущество перед догматиком. Когда догматику показывают, что он ошибался — например, поражением в войне, — он терпит полное крушение, которого никогда не может испытать разумный человек, ведь тот всегда допускал возможность ошибки. Нет ничего более безнадёжного, чем народ, состоящий из разочарованных фанатиков, утративших способность мыслить разумно и не имеющих выхода для своей иррациональности, кроме отчаяния. Такой народ теряет способность к самоопределению и почти не желает вновь подчиняться внешнему руководству, которое уже однажды завело его в тупик. Источники действия пересыхают, и остаётся лишь вялое дрейфование. Это часть той цены, которую приходится платить за потворство коллективной истерии.
Я вовсе не хочу сказать, что человек, обладающий в должной мере научным мышлением, должен быть лишён чувств. Наука может иметь дело только со средствами, но не с целями; цели задаются чувствами. Со своей стороны, я ценю определённые вещи — особенно интеллект, доброту и чувство собственного достоинства. Наука не может доказать, что эти вещи хороши; она лишь может показать, как, исходя из предположения, что они хороши, их можно достичь. Верить в эти или любые другие высшие ценности, не имея рациональных оснований, не иррационально, потому что этот вопрос не подлежит рациональному доказательству. Любой рациональный аргумент требует предпосылок, без которых он не может начаться. В вопросах факта предпосылки исходят из восприятия; в вопросах ценности — из чувства.
Большая часть распространённого предубеждения против рационального мышления происходит из непонимания того, что разумность касается только того, что может быть доказано, а не того, что должно быть принято как исходное допущение. Человек не перестаёт быть научным из-за своих высших целей, но лишь из-за ошибок в том, как он пытается их достичь. Гитлер был ненаучен потому, что разрушение Германии — то, чего он фактически добился, — не входило в его намерения. Быть рациональным или научным — лишь одна из добродетелей; ни один здравомыслящий человек не станет утверждать, что это — вся добродетель целиком.
Терпимость, как практический принцип, имеет два источника: с одной стороны — осознание того, что мы можем ошибаться; с другой — вера в то, что свободное обсуждение способствует утверждению точки зрения, которую мы считаем верной. Это второе убеждение неизбежно для всякого, чьи мнения основаны на разуме. Догматики же, напротив, боятся, что свободное обсуждение покажет необоснованность их верований, и именно поэтому они всегда склоняются к цензуре.
Западный мир с трудом научился терпимости — отчасти благодаря осознанию пользы науки, которую фанатики пытались задушить. Опыт показал, что терпимость и свободное обсуждение способствуют интеллектуальному прогрессу, общественной сплочённости, процветанию и даже успеху в войне. Я не вижу причин полагать, что в будущем это станет менее справедливым, чем было до сих пор.
Фанатизмы приходят и уходят, и фанатизмы нашего времени, как и прежние, исчезнут под воздействием самой практики жизни. Терпимость и научный дух — одни из величайших достижений человечества, и я не вижу оснований думать, что мы их утрачиваем или что те, кто их сохраняет, становятся от этого хоть сколько-нибудь слабее в предстоящей борьбе.