В эпоху нарастающей геополитической нестабильности технологии стали ареной борьбы за власть между государствами и техноэлитами. Иллюзия глобального цифрового мира рушится: США и Китай формируют два противоположных цифровых блока — один во главе с частными корпорациями, другой — с государственным контролем. В США техномагнаты вроде Маска и Тиля всё чаще стремятся не к независимости от государства, а к его захвату, подчиняя политику собственным интересам. Программы вроде DOGE размывают границы между частным и публичным, усиливая слежку, влияние и контроль. Европа теряет суверенитет, а страны глобального Юга разрываются между двумя моделями. Идеалы открытого интернета и демократии отступают перед технополярной реальностью, где эффективность важнее подотчётности, а власть концентрируется в руках немногих. Будущее цифрового мира — не освобождение личности, а новая форма централизованного контроля.
В феврале 2022 года, когда российские войска продвигались к Киеву, правительство Украины столкнулось с критической уязвимостью: его интернет и коммуникационные сети подверглись атакам, и военные, а также руководство страны вскоре могли оказаться в полной изоляции. Тогда вмешался Илон Маск — фактический глава Tesla, SpaceX, X (ранее Twitter), xAI, The Boring Company и Neuralink. Всего за несколько дней SpaceX направила в Украину тысячи терминалов Starlink и активировала спутниковый интернет — бесплатно. Благодаря этому страна осталась на связи, и Маска провозгласили героем.
Однако личное вмешательство мульти-миллиардера и зависимость Киева от его решений оказались сопряжены с серьезными рисками. Спустя несколько месяцев Украина попросила SpaceX расширить покрытие Starlink на оккупированный Россией Крым, чтобы провести атаку с помощью подводного дрона на российские военные корабли. Маск отказал — по его словам, из опасений, что это приведет к серьезной эскалации конфликта. Даже уговоры Пентагона не смогли изменить его позицию. Таким образом, не избранное народом и никому не подотчетное частное лицо в одностороннем порядке сорвало военную операцию в зоне активных боевых действий, продемонстрировав, насколько мало у государств контроля над решениями, напрямую влияющими на безопасность их граждан и национальные интересы.
Это и есть «технополярность» в действии: технологический лидер, влияющий не только на фондовый рынок, но и на ключевые аспекты гражданского общества, политики и международных отношений — области, которые традиционно находились исключительно в ведении национальных государств. За последнее десятилетие появление подобных фигур и контролируемых ими корпораций изменило мировую систему, которая с момента Вестфальского мира — почти 400 лет — строилась вокруг государств как основных элементов геополитики. Долгое время структуру этой системы описывали как однополярную, биполярную или многополярную — в зависимости от распределения власти между странами. Но сегодня мир вступил в «технополярный момент» — термин, который я использовал в Foreign Affairs в 2021 году, чтобы описать формирующийся порядок, в котором «несколько крупных технологических компаний соперничают с государствами за геополитическое влияние». Крупнейшие IT-компании стали влиятельными геополитическими игроками, осуществляющими своего рода суверенитет в цифровом пространстве, а всё чаще — и в физическом мире, что потенциально ставит их вровень с государствами.
В 2021 году казалось, что могущество этих компаний будет только расти — и за последние три года так и произошло. Я утверждал, что государства не сдадутся без борьбы — и с тех пор борьба за контроль над цифровым пространством действительно усилилась. Однако баланс сил между технологиями и государствами изменился неожиданным образом. В результате формируется не совсем тот сценарий, который я тогда предсказывал: ни глобальный цифровой порядок, в котором компании полностью подчиняют себе онлайн-пространство, ни технологическая холодная война между США и Китаем, в которой государства восстанавливают контроль над цифровой сферой, ни полностью технополярный мир, в котором вестфальское доминирование государств сменяется новым порядком, возглавляемым технологическими корпорациями.
Вместо чистой победы государств над корпорациями — или наоборот — будущее принимает гибридную форму: возникает раздвоенная система, в которой технополярные Соединённые Штаты, где частные технологические акторы всё больше формируют национальную политику, противостоят государственно-ориентированному Китаю, где правительство установило полный контроль над цифровым пространством. Большая часть остального мира вынуждена — чаще неохотно — склоняться к одной из этих двух сторон. Но поскольку обе модели мало что предлагают в плане демократической подотчетности и защиты индивидуальных свобод, выбор оказывается не таким однозначным, как может показаться. По мере того как технологическая и государственная власть срастаются повсюду, главный вопрос уже не в том, смогут ли IT-компании соперничать с государствами за геополитическое влияние, а в том, смогут ли открытые общества выдержать этот вызов.
Консолидация технополярности
К концу 2021 года технологическая индустрия переживала расцвет. Компании, контролирующие ключевые цифровые платформы, достигли пика своего влияния. Основатель Facebook Марк Цукерберг обещал создать полностью иммерсивную параллельную «метавселенную», свободную от ограничений реального мира и государств. Криптовалюты, такие как Bitcoin и Ethereum, начали выходить в массовое использование, предлагая децентрализованную альтернативу контролю государств над финансовыми и платежными системами. Пандемия COVID-19 вынудила людей проводить в интернете больше времени, чем когда-либо прежде, закрепив доминирование технологий, поскольку цифровые платформы стали неотъемлемой средой для работы, образования, развлечений и общения.
Этот период ускорил повсеместное внедрение цифровых инструментов и сделал технологические компании еще более центральными сферами для частной, социальной, экономической и гражданской жизни. По мере того как мир становился всё более зависимым от цифровой связи, решения, принимаемые в корпоративных залах заседаний — о запуске новых продуктов, о работе алгоритмов, о правилах и нормах, которые следует применять, — начинали определять, что видят и слышат миллиарды людей, влияли на их жизненные возможности и даже перепрограммировали их мышление.
Но компании Big Tech стали не просто независимыми хозяевами своих виртуальных «садов за высоким забором». Они расширили свое влияние и в физическом мире: их продукты и услуги превратились в критически важную инфраструктуру. Дата-центры, облачные вычислительные системы, спутниковые сети, полупроводники и инструменты кибербезопасности всё чаще становятся основой функционирования национальных экономик, армий и правительств.
Этот сдвиг стал особенно заметен в первые дни российского вторжения в Украину в 2022 году. Если бы американские компании — такие как SpaceX, Microsoft и Palantir — не пришли на помощь Украине, обеспечив связь, отражение кибератак, анализ разведданных и работу дронов, Россия могла бы вывести страну из информационного пространства, обезглавить командную структуру и захватить столицу. Украина, возможно, проиграла бы войну за считаные дни.
Но вскоре правительства поняли: то, что технологические компании дают, они с такой же лёгкостью могут и отнять. Ситуация с отказом расширить покрытие Starlink на Крым — как и перебои с поставками во время пандемии до этого — выявила хрупкость системы, основанной на зависимости от нескольких доминирующих компаний в сфере ключевых услуг и ресурсов. Одна точка отказа, одно решение генерального директора — и последствия могут быть катастрофическими.
Столкнувшись с такими рисками, государства начали контратаку. В 2022 году по всему миру началась волна законодательства и регулирующих мер, направленных против Big Tech: речь шла о чрезмерной рыночной власти, модерации контента, защите пользователей и конфиденциальности данных. ЕС принял исторические законы — Акт о цифровых услугах и Акт о цифровых рынках — одни из самых амбициозных попыток ограничить власть технологических гигантов. В США были инициированы громкие антимонопольные иски, усилен контроль со стороны Конгресса, введены новые правила защиты данных на уровне отдельных штатов. Индия, Южная Африка и другие страны пошли тем же путём, а ЕС, Великобритания, Бразилия и другие начали применять более жёсткие меры к крупным платформам. Однако все эти «защитные» шаги лишь незначительно поколебали власть Big Tech в цифровом пространстве, где по-прежнему именно они — а не государства — выступают главными архитекторами, действующими лицами и регуляторами.
К концу 2022 года власть технологических компаний только усилилась благодаря появлению больших языковых моделей и последующему взрыву интереса к искусственному интеллекту — прорывной технологии, закрепившей лидерство индустрии над национальными государствами. Разработка и развёртывание передовых систем ИИ требует колоссальных вычислительных ресурсов, огромных массивов данных и специализированных инженерных кадров — всё это сосредоточено в руках нескольких компаний. Именно эти компании в одиночку определяют и в основном понимают, на что способны их модели, как, где и кем они будут использоваться. Даже если регуляторам удастся создать адекватные механизмы контроля над текущим состоянием технологии, стремительное развитие ИИ быстро сделает такие меры устаревшими.
По мере того как искусственный интеллект становится всё более мощным и центральным фактором экономического, военного и геополитического соперничества, технологические корпорации, контролирующие ИИ, будут становиться всё более влиятельными на мировой арене.
Месть государства
Но по мере того как технологические компании расширяли своё влияние, традиционная геополитика вернулась с оглушительной силой. Рост протекционизма, вызванный популистской реакцией на глобализацию, стремление к экономической безопасности в постпандемийную эпоху, усиленное шоком от вторжения России в Украину, и, прежде всего, нарастающее стратегическое соперничество между США и Китаем — всё это вместе разрушило иллюзию единой глобальной технологической экосистемы.
В Вашингтоне попытки ограничить технологическое развитие Китая начались с точечных экспортных и инвестиционных ограничений в отношении узкого набора стратегически чувствительных передовых технологий — подхода, который администрация Байдена описала как «небольшой двор с высоким забором». Однако эта кампания быстро расширилась, охватив всё более широкий спектр товаров, потенциально относящихся к категории двойного назначения. Даже обыденные данные стали рассматриваться как угроза национальной безопасности — как и приложения с устройствами, их собирающими. Всё — от соцсетей до электромобилей и фитнес-трекеров — оказалось втянуто в воронку «снижения рисков», в рамках которой американские политики стремились ограничить доступ Китая ко всему, что может дать Пекину преимущество в технологической гонке. Экономические и оборонные интересы стали неразделимыми, а технологическая фрагментация — если не прямой разрыв с Китаем — превратилась в норму.
Тем временем индустриальная политика снова вошла в моду: западные правительства начали вливать миллиарды долларов в программы субсидий для создания стратегических мощностей на своей территории. Но к этим «пряникам» прилагались и «кнуты»: стройте у себя и уходите из Китая — или останетесь без поддержки американского государства. Пока Вашингтон ограничивал поставки полупроводников и ИИ-инструментов, а Пекин ужесточал контроль над экспортом критически важных полезных ископаемых, цепочки поставок фрагментировались, а трансграничный обмен данными замедлялся.
Этот демонтаж цифровой и физической глобализации подорвал глобалистскую бизнес-модель таких компаний, как Apple и Tesla, чьи прибыли строились на открытых рынках и интегрированных цепочках поставок. Ещё до возвращения Трампа к власти многие из этих фирм начали переносить часть операций по принципу friend-shoring — из Китая в страны вроде Индии, Мексики и Вьетнама, чтобы снизить геополитические риски. Однако в прошлом месяце Трамп объявил о введении масштабных тарифов, которые ударят как по союзникам, так и по противникам. Этот шаг стал сигналом: Вашингтон отказывается от глобализации, нанося удар по глобалистской парадигме. В отличие от этого, так называемые «национальные чемпионы» вроде Microsoft и Palantir переживают новую золотую эпоху: их многолетние связи с правительством США позволяют им процветать в раздробленном мире после глобализации.
Поворот Вашингтона к государственному контролю оказался более неожиданным, но куда менее тотальным, чем у Пекина. С 2020 года, когда Коммунистическая партия Китая начала репрессии против главы Alibaba Джека Ма, которого сочли слишком влиятельным и независимым, Пекин восстановил полный контроль над технологическим сектором. Сегодня даже крупнейшие китайские IT-компании — независимо от формы собственности — действуют по воле председателя Си Цзиньпина. Вопрос о том, кто контролирует цифровое будущее Китая, решён окончательно: государство.
От либертарианцев к Левиафанам
На Западе ответ на вопрос о том, кто контролирует цифровое пространство — и государство в целом — по-прежнему открыт. Ситуацию усложняет тот факт, что речь идёт не только о власти над цифровым миром, но и о самой сути государственного управления.
Некоторые из технологических визионеров Кремниевой долины — такие как Илон Маск, Марк Цукерберг, Питер Тиль и Марк Андриссен — когда-то видели в технологиях не просто бизнес, а революционную силу, способную освободить общество от ограничений, налагаемых государством, и в конечном счёте сделать само государство ненужным. Эти «техноутописты», как я их охарактеризовал в 2021 году, с недоверием относились к политике и «предпочитали думать о будущем, в котором парадигма национального государства, доминировавшая в геополитике с XVII века, будет заменена чем-то совершенно иным».
Однако в последние годы многие из них совершили поворот к техноавторитаризму. Больше не стремясь превзойти государство, они теперь пытаются его захватить — подчинить себе государственную власть, чтобы продвигать собственные частные интересы. Частично такой поворот объясняется банальной выгодой: желание добиться выгодных регулирований, налоговых послаблений и господрядов — дело привычное для богатых и влиятельных интересов в США. Но это также отражает рост ставок и изменившийся баланс сил в мире, где технологии стали ареной глобального соперничества.
В отличие от цифровых платформ прошлого, которые развивались в условиях минимального государственного вмешательства, большинство современных передовых технологий — таких как космос, искусственный интеллект, биотехнологии, энергетика и квантовые вычисления — требуют явной или неявной поддержки государства для масштабирования. Поскольку эти сферы стали центральными в американо-китайском соперничестве, а на цифровую сферу всё больше проецируются вопросы национальной безопасности, сотрудничество с Вашингтоном перестало быть помехой и стало стратегической необходимостью. В результате техноутопия утратила привлекательность, а модель «национального чемпиона» (технологической компании, тесно связанной с государством) — напротив, укрепила свои позиции. Вариант «захвата государства» стал одновременно и более прибыльным, и более реальным.
Но для некоторых этот выбор был не только прагматичным, но и идеологическим. Несколько видных технолидеров, особенно Маск и Тиль, приняли антидемократическое мировоззрение. Они считают, что американская система управления (и республиканское управление в целом) сломана безвозвратно, а её плюрализм, система сдержек и противовесов и профессиональная государственная служба — это не достоинства, а дефекты. Эти деятели хотят, чтобы США управлялись как стартап: с невыборным «национальным CEO», обладающим концентрированной властью во имя технологического прогресса. С их точки зрения, будущее должно быть отдано под контроль самопровозглашённым техноэлитам, способным вести страну через эпоху экспоненциальных изменений. Ещё в 2009 году Тиль заявил, что больше не верит, будто «свобода и демократия совместимы». А в 2023 году Маск призвал к появлению «современного Суллы» — римского диктатора, с чьим правлением связывают крушение республики.
Возможно, он тогда шутил, но последующие четыре месяца Маск фактически пытался взять под контроль правительство США. Однако это был не силовой захват, как утверждали некоторые, а скорее выкуп с привлечением заёмных средств (leveraged buyout). Один только Маск потратил почти 300 миллионов долларов на поддержку Трампа и Республиканского Конгресса на выборах 2024 года — и это не считая расходов на превращение X (бывшего Twitter) в про-трамповскую соцсеть. В обмен самый «транзакционный» президент в истории США наградил самого богатого человека на планете беспрецедентным влиянием на самую могущественную державу мира.
Трамп всегда благоволил к «кумовскому капитализму» (crony capitalism). Но во втором сроке технологические магнаты не просто получили возможность влиять на политику — им позволили самим назначать (или увольнять) регуляторов и писать (или отменять) законы. После того как Маск был поставлен во главе так называемого «Департамента эффективности государственного управления» (DOGE) и получил «root-доступ» ко всей системе федерального управления, он уволил десятки тысяч госслужащих, расставил лоялистов по множеству агентств, сократил финансирование, утверждённое Конгрессом, и получил терабайты конфиденциальных данных о миллионах американцев.
Он сам и многие его союзники из числа техноавторитариев, занявшие посты в госаппарате, сохранили при этом свои должности в частных компаниях, несмотря на очевидные конфликты интересов. Эти технологические деятели сегодня контролируют кадровую политику и выработку стратегий на федеральном уровне — от законотворчества и регулирования до госзакупок, налогообложения и субсидий, влияя не только на собственные компании, но и на конкурентов. Согласно недавнему докладу Сената, финансовая выгода Маска от такого положения оценивается в 2,37 миллиарда долларов, не считая потенциальной стоимости госконтрактов и конкурентных преимуществ, которые он может получить благодаря новому доступу к данным.
Уже поступают сообщения, что DOGE собирает и агрегирует огромные массивы чувствительной информации — налоговые декларации, иммиграционные базы данных, записи из системы социального обеспечения, медицинские данные и многое другое — якобы для выявления «растрат, мошенничества и злоупотреблений» и повышения эффективности работы правительства, особенно с применением ИИ-инструментов. Но при отсутствии юридической перегородки между публичной ролью Маска и его частными интересами, невозможно узнать, начал ли он уже использовать эти данные для обучения собственных ИИ-моделей компании xAI — и если начал, то будут ли их результаты служить обществу или только ему самому. Такой «главный датасет» может дать огромный экономический прирост для США, и другие страны поспешат создать нечто подобное. Но он также может дать Маску решающее преимущество в гонке по созданию сверхинтеллектуальных систем, недосягаемых для конкурентов, открыть путь к новым формам потребительского профилирования и манипуляции поведением, и ещё сильнее укрепить его контроль над рынками и платформами.
Последствия выходят за рамки личного обогащения. Один и тот же алгоритмический инфраструктурный комплекс, который приносит экономические преимущества, может быть превращён в инструмент политического контроля. Осведомители утверждают, что DOGE использует ИИ для выявления анти-Масковских и анти-Трамповских настроений среди госслужащих, а сотрудники Налоговой службы (IRS) подали в отставку из-за планов администрации Трампа использовать налоговые данные для отслеживания иммигрантов. Речь не идёт о прямом копировании китайской модели цифровой диктатуры, где наблюдение служит удержанию власти Коммунистической партией. Маск, скорее всего, строит более размытое, но не менее опасное образование: алгоритмически управляемую, децентрализованную сеть наблюдения, основанную на захваченной государственной власти, но пронизанную рыночной логикой и нацеленную на продвижение коммерческих и политических интересов узкой группы владельцев технологий.
Важно понимать: влияние Big Tech на Вашингтон может быть не вечным. Маск утверждает, что DOGE — это временный проект, и уже намекает на возможный уход из правительства на фоне падающей популярности и растущего потребительского негатива по отношению к его компаниям. В то же время заметные фигуры из популистского крыла коалиции Трампа, такие как Стив Бэннон, уже обрушились на Маска и его коллег с критикой, называя их «технофеодалами», стремящимися превратить американцев в «цифровых крепостных». Союз технологической элиты с Трампом всегда носил транзакционный, а не идеологический характер. Более того, многие решения нынешней администрации — в сфере торговли, иммиграции и научного финансирования — идут вразрез с идеологией ускорения, которой придерживаются эти технолидеры. Альянс может дать трещину.
Но прямо сейчас захват реален, и он переворачивает с ног на голову логику национальной модели технокомпаний: если раньше государство направляло технологии на служение обществу, то теперь сама политика подчинена целям технологических предпринимателей. Даже если это продлится недолго, ущерб уже нанесён. Всего за несколько месяцев DOGE настолько подорвал управленческий потенциал государства, что после его исчезновения США, возможно, будут вынуждены передать ключевые функции частным технологическим компаниям, чтобы хоть как-то заполнить образовавшийся вакуум.
Гибридное будущее
В 2021 году я предположил три возможных сценария цифрового будущего:
«Будем ли мы жить в мире, где интернет всё больше фрагментируется, а технологические компании обслуживают интересы и цели государств, в которых базируются? Или же Big Tech окончательно вырвет контроль над цифровым пространством из рук правительств, освободится от национальных границ и станет по-настоящему глобальной силой? Или, наконец, эпоха доминирования государств может завершиться, уступив место техноэлите, которая возьмёт на себя предоставление общественных благ, ранее обеспечивавшихся государством?».
Сегодня цифровое пространство, похоже, движется к гибридному будущему — миру, разделённому на две цифровые сферы влияния.
Одна из них — это явно технополярные США, где горстка технологических компаний и их лидеров обладают цифровым превосходством, контролируют критическую инфраструктуру и напрямую влияют как на внутреннюю, так и на внешнюю политику страны. Эти компании и стоящие за ними личности способны манипулировать глобальной информационной средой, дестабилизировать правительства других стран и влиять на геополитические исходы. Причём их влияние сегодня особенно сильно, потому что они действуют с молчаливой, а иногда и открытой поддержкой американского государства.
Всё больше стран опасаются принимать жёсткие меры против американских техногигантов — не только из-за их цифрового и экономического веса, но и потому, что это может вызвать официальную негативную реакцию со стороны Вашингтона. По сути, политически поддерживаемые элементы Big Tech пользуются геополитической неприкосновенностью: они прикрыты государством, но не подотчётны ему. Такое слияние государственной и частной власти позволяет американским фирмам навязывать другим странам свои продукты, платформы и технологические стандарты.
Противоположный полюс формирует Китай со своей моделью государственного капитализма, где технологические лидеры полностью подчинены Коммунистической партии Китая. Хотя такой государственный подход, возможно, вредит долгосрочному инновационному потенциалу и ограничивает экономическую динамику, он гарантирует, что стратегические технологии соответствуют национальным приоритетам. И недавние технологические достижения — от новых моделей ИИ от DeepSeek до кластеров чипов Huawei CloudMatrix 384 — показывают, что китайская модель, несмотря на политические ограничения и американские экспортные санкции, остаётся весьма конкурентоспособной.
Застрявшая между этими полюсами — Европа, которую раньше рассматривали как возможный противовес влиянию Big Tech. У ЕС почти нет собственных техногигантов, и он застрял в ловушке структурной стагнации и низкой производительности. В результате его возможности воплотить амбициозные идеи цифрового суверенитета сильно ограничены. Брюссель испытывает всё большее давление с требованием смягчить регулирование ИИ для американских компаний и, возможно, даже откажется от налогообложения цифрового импорта из США в ответ на новые тарифы, введённые Трампом.
Тем временем немногие оставшиеся попытки государств и международных организаций установить правила глобального технологического управления находятся под осадой — подрываются американскими техногигантами, такими как Маск, и душатся из-за отсутствия глобального лидерства. По мере того как геополитическая, геоэкономическая и геотехнологическая фрагментация углубляется, механизмы сдерживания технополярной власти стремительно разрушаются, позволяя ей разрастаться бесконтрольно.
В результате, мир вряд ли станет полностью технополярным — скорее мы увидим технополярные Соединённые Штаты и цифровой блок Китая, жёстко контролируемый государством. Большинству развитых индустриальных стран не останется иного выбора, кроме как примкнуть к американской модели, тогда как многим странам глобального Юга китайский вариант покажется более привлекательным.
Но, несмотря на идеологические различия, американская и китайская модели начинают сближаться по сути. Первая движима логикой рынка, вторая — политическими установками, но обе ставят во главу угла эффективность, а не подотчётность; контроль, а не согласие; масштаб, а не индивидуальные права. В мире, где власть концентрируется у тех, кто управляет цифровым пространством, становится всё менее важно, в чьих руках находится эта власть — государственных или частных. Ключевым становится то, насколько эффективно её можно централизовать.
Великий парадокс технополярной эпохи в том, что технологии, вопреки надеждам ранних интернет-визионеров, которые мечтали об усилении демократии и расширении прав личности, на деле могут создавать более эффективные формы гиперцентрализованного и неподотчётного контроля. ИИ и другие прорывные технологии могут даже сделать закрытые политические системы более устойчивыми, чем открытые — где прозрачность, плюрализм, система сдержек и противовесов и другие фундаментальные черты демократии могут оказаться обузой в век экспоненциальных перемен.
Независимо от того, сосредоточена ли власть у правительств или корпораций, концентрация технологической мощи представляет угрозу для демократии и свободы личности.
Ещё в 2021 году я писал, что «закат национального государства под натиском Big Tech — не неизбежен».
Но теперь, похоже, закат демократии под натиском Big Tech уже начался.
Иэн Бреммер
**
Мир по Бреммеру
Пришло время начать думать о крупнейших технологических компаниях как об акторах, подобных государствам
Американский проект The Technate